Читать онлайн книгу "Пляжный батальон, невыдуманные истории и ненаучная фантастика"

Пляжный батальон, невыдуманные истории и ненаучная фантастика
Нил Овадда


Эта книга – гибрид нескольких историй, которые случились с автором или его знакомыми, и использования «ненаучной фантастики» для описания острой психологической ситуации.





Пляжный батальон, невыдуманные истории и ненаучная фантастика



Нил Овадда



© Нил Овадда, 2021



ISBN 978-5-0055-5485-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Нил Овадда







ПЛЯЖНЫЙ БАТАЛЬОН, НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ И

НЕНАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА





Нил Овадда





ПЛЯЖНЫЙ БАТАЛЬОН


ПРОЛОГ

Эту страшную историю рассказал мне человек, который сам был ее участником. У меня нет оснований ему не верить. Обстановка, в которой я услышал его рассказ, не располагала к выдумкам. У него не было причин хвастать (да и история – далеко не хвастливая), или набивать себе цену в моих глазах. Скорее, обстановка располагала к откровенности, к тому, чтобы поделиться чем-то, о чем до тех пор никому подробно не рассказывал. Вот как это произошло.

Володя Полянский был на тринадцать лет старше меня. Но мы учились на мехмате Университета в одной группе – группе астрономов. Хотя наша группа была самой дружной на курсе, Володя был несколько в стороне от большинства из нас. Возможно, в силу разницы в возрасте, а возможно и в силу характера. Во всяком случае, у меня с ним никаких близких контактов до лета 1957 года не было.

Но так случилось, что мне пришлось узнать его достаточно близко. После четвертого курса все студенты астрономы должны были проходить в июле—августе практику на одной из астрономических обсерваторий. Поскольку я собирался заниматься физикой Солнца, меня определили на практику на горную станцию в предгорьях Кавказа под Кисловодском. Туда же был направлен и Полянский.

Поскольку это важно для понимания наших отношений, которые привели к откровенности Володи и к его рассказу, несколько слов о самой станции и обстановке на ней. Станция была создана за несколько лет до этого двумя энтузиастами Мстиславом Гневышевым и его женой Раисой. Станция стояла совершенно обособленно – на добрый десяток километров вокруг не было никакого жилья. Гневышевы были настоящими подвижниками и вложили в создание этой станции огромное количество сил. Она была их любимым и единственным детищем, и они были ревнивы, как всякие любящие родители. Последнее обстоятельство, конечно, делает им честь, но оно не облегчало жизнь тем, кто вынужден был с ними работать. Характер у них обоих был далеко не легким, особенно, у Раисы, и мы, к сожалению, очень скоро в этом убедились.

Впрочем, постоянно работали там кроме самих Гневышевых только двое. Женщина среднего возраста, которая занималась хозяйством, включая корову, кур и небольшой огород. И молодая женщина, которая была «прислугой за все» – т.е. лаборантом, горничной и уборщицей.

Из-за хозяйственных дел и возникли наши с Володей проблемы в отношениях с Гневышевыми. Дело в том, что они заставляли нас заниматься именно этими самыми делами – косить траву для коровы, копать огород, собирать в небольших распадках и носить на станцию сухие сучья кустарников на дрова. Сейчас я понимаю, как трудно было Гневышевым поддерживать свое любимое детище в рабочем состоянии, и как нужна им была любая помощь. Но тогда в самомнении молодости мы с Володей этого не понимали и считали, что мы «не для того приехали на станцию, чтобы пасти корову». Это и стало причиной нашего конфликта с Гневышевыми. Чуть отвлекаясь в сторону, замечу, что этот конфликт мог кончиться для нас весьма печально. Они грозили отослать нас обратно с соответствующим письмом в деканат и, боюсь, с соответствующими последствиями для нашего пребывания в Университете. То, что это были не пустые слова, подтвердилось уже осенью, когда они пожаловались-таки в деканат, и нам пришлось пройти там через очень неприятные беседы. К счастью, все обошлось.

Но «вернемся к нашим баранам». Недовольство отношением к нам и необходимостью делать «черную» работу, естественно, нас с Володей сблизило. Гуляя вокруг станции по травянистым, лишенным древесной растительности холмам, мы костерили Гневышевых, выплескивая накопившиеся раздражение и обиду. Это помогало нам «выпустить пар» и приготовиться к очередному неприятному разговору. Даже больше, чем это. Мы договорились, что в любом таком разговоре мы будем стараться сдерживать друг друга. Если в ходе упреков, обвинений и угроз в наш адрес я начинал заводиться, и Володя видел, что я вот-вот скажу в ответ что-нибудь слишком резкое, он наступал мне на ногу (мы обычно сидели рядом на небольшой скамье, а Мстислав, или чаще Раиса, сидели через стол напротив), или незаметно толкал меня локтем в бок. Когда готов был сорваться он, я поступал точно так же. Думаю, что именно благодаря этой «взаимовыручке» мы и избежали высылки со станции. Но это же способствовало и нашему сближению. Гуляя по окрестным холмам, мы от общего трепа и ругани в адрес Гневышевых постепенно все больше переходили к откровенным рассказам о себе. Я к тому времени уже побывал в нескольких серьезных турпоходах от Алтая и Фанских гор летом до Кольского и Архангельской области зимой. Так что мне было, что рассказать. Ну а Володя… Сначала я узнал, что он десять лет провел в сталинских лагерях. Его рассказы об этом периоде жизни и о нравах «архипелага», возможно, достойны отдельной повести. Но все это со страшной правдой уже описано Солженицыным, Шаламовы, Рубцовым и другими.

Мы же подходим к моменту, когда Володя рассказал мне про пляжный батальон. Помню, как мы сидели на своем любимом месте на небольшом заросшем травой холмике. Справа – заходящее солнце, слева метрах в ста – купол башни солнечного телескопа. И Володя начал свой рассказ. Не было никаких преамбул вроде «Вот я тебе сейчас расскажу…» или «Ты знаешь, что со мною было…». Он просто перешел от одних воспоминаний к другим, а начав рассказывать, сам погрузился в череду прошедших событий и продолжал достаточно четко держать канву. Позже, вспоминая этот вечер, я подумал даже, что, возможно, многие годы он неоднократно проживал в мыслях этот этап своей жизни (по крайней мере, его начало) и проговаривал про себя свой рассказ, но до того вечера на горной станции так и не решился произнести его вслух. Впрочем, возможно он рассказывал эту историю в лагерях. Но об этом мне ничего не известно, да и были ли еще в тот момент живы те слушатели…

Мы просидели часов до одиннадцати ночи. Вернувшись на станцию в свою крошечную комнатенку (кровать, маленький стол и несколько гвоздей на стене в качестве вешалки), я собирался, как обычно, написать несколько строк в дневник. Да, я тогда вел дневник. В основном там были откровения о моих переживаниях с девушками и сжатые описания моих турпоходов. Но в тот вечер я находился под сильным впечатлением трехчасового рассказа Володи. И мне вдруг захотелось кратко записать основные вехи этого рассказа. Но кратко не получилось. Поскольку все описанные сцены стояли у меня в памяти, я невольно включился в последовательное изложение всей череды страшных событий. Я просидел до глубокой ночи и исписал до конца весь блокнот своего дневника. К счастью, писчая бумага на станции имелась, чего нельзя сказать о многом другом.

Мне хотелось, конечно, услышать продолжение рассказа. Но я не хотел напоминать Володе сам, ожидая инициативы от него. И я не ошибся. Уже следующим вечером, когда мы гуляла вокруг станции, он безо всяких предисловий вернулся к событиям тех дней. И потом возвращался еще несколько вечеров. Придя затем в свою коморку, я каждый раз садился и записывал продолжение страшной истории. Потом его рассказ как-то сам по себе угас. Похоже, он не хотел подробно говорить о ее последней главе. Возможно, там были вещи, о которых ему неприятно было вспоминать. Как бы то ни было, мы вернулись к обычным разговорам. И больше к теме пляжного батальона не возвращались.

По возвращении в Москву мы довольно быстро отдалились друг от друга. Я был занят подготовкой трудного похода на Кольский полуостров в январе 1958 года, а у Володи были, видимо, свои проблемы. Исписанный блокнот и толстая пачка бумаги легли в стол, и я о них почти забыл. Со временем они перекочевали со мною сначала из деревянного дома без удобств в пятиэтажку, а потом и в приличную квартиру, оставаясь в папках где-то среди множества других бумаг, писем и фотографий, до которых, скорее всего, у меня уже никогда не дойдут руки.

Лишь недавно, встретив мою бывшую «одногруппницу», я узнал, что Володя умер уже несколько лет назад. И тогда я вдруг вспомнил нашу жизнь на горной станции и страшную историю, которую мне поведал Володя. И мне захотелось, чтобы об этой истории, дающей представление о том, какой ужасной была та война, особенно в ее первый месяц, узнали другие. И я достал блокнот и листы бумаги, исписанные более шестидесяти лет тому назад…




ТРАГЕДИЯ ПЛЯЖНОГО БАТАЛЬОНА


В 1941-м году Володе было девятнадцать лет. За два года до этого он окончил школу и собирался поступать в Университет. Но трудная жизнь в те предвоенные годы повернулась иначе, и он попал на двухлетние курсы в военное училище. Он закончил курсы и получил звание младшего лейтенанта в мае сорок первого и немедленно был направлен в войсковую часть. Там его назначили командиром отделения. Но отделением он командовал совсем не долго. По причинам, о которых я не знаю и которые, как мне кажется, были не очень понятны и самому Володе, командир батальона перевел его к себе в штаб. Я не очень уверен, что группа людей, которая была вокруг комбата во главе батальона, действительно, называлась штабом. Но это и не важно. Важно, что Володя был почти все время около комбата и потому стал свидетелем всей драмы человеческих отношений, которая развернулась в руководстве батальона, когда случилась беда.

В последние дни мая их батальон поставили на охрану границы.

Володя подробно описал мне «топографию» расположения батальона. Он упоминал ее отдельные элементы кусками в разных частях своего рассказа. Поскольку это важно для понимания развития дальнейших событий, опишу всю картину здесь так, как она, в конце концов, сложилась в моем представлении и я ее записал. Фамилии я запоминаю плохо поэтому не гарантирую точность. Но думаю, что это и не важно.

Батальон стоял у самой границы. Граница проходила по небольшой речке Чежне. Река была спокойной, не слишком широкой, метров 20—30 и не слишком глубокой. Но все-таки, в середине реки было, как говорится, «с ручками». Текла она в этом месте примерно с юга на север. Считалось, что именно по реке и проходила граница. Возможно, она на самом деле проходила и несколько западнее, но западный берег реки был низким и на добрый десяток километров в ту сторону тянулись болота. На болотах рос густой кустарник и отдельные островки деревьев. Говорили, что болота непроходимы и что только старожилы из местных жителей знают немногие тропы. Как бы то ни было, достаточно было одного взгляда с правого более высокого берега, чтобы понять, что ни пехота противника, ни какая бы то ни было техника в этом месте с запада появиться не могут.

Правый берег был относительно высоким. От реки постепенно поднимался пологий песчаный склон, и метрах в тридцати от воды появлялись первые сосны, а дальше уже начинался прекрасный сосновый бор. Насколько далеко он простирается на восток никто не знал. Да и не интересовался – всех устраивала достаточно теплая вода в реке и хоть и не очень большая, но все-таки полоса песка вдоль воды. Может и не пляж в Сочи, но для данной ситуации – прекрасно.

В батальоне было три роты. Первая располагалась слева, вторая – в средине и третья – справа. Общая длина участка границы, отведенного батальону, была около пяти километров. Этот участок ограничивали две асфальтовые дороги, идущие перпендикулярно границе с востока на запад. На них было два моста через Чежну. Каждому взводу и каждому отделению был выделен участок и там, где голой песок переходил в небольшой кустарник, а потом в лес, бойца отрыли свои стрелковые ячейки и траншеи. Эдакая пятикилометровая цепочка ям в песке, где бойцам и надлежало сидеть в ожидании событий.

В этом месте рассказа я спросил Володю, зачем нужно было держать много сотен бойцов вдоль участка границы, где, по его словам, возможность появления противника была исключена.У меня были и другие вопросы, но я ограничился только этим.Сейчас, прочитав много книг об ужасах начала войны и ее первых недель, я понимаю всю наивность моих вопросов. Естественно, Володя ничего ответить не мог. «Так было» – все, что он мог мне сказать.

Батальону были приданы четыре орудия. Володя мало что о них знал. Они располагались на участке третьей роты в паре километров вниз по реке от штабного блиндажа, где Володя находился большую часть времени. Блиндаж располагался примерно посередине участка второй роты в десяти – пятнадцати метрах вглубь бора. Поскольку погода стояла жаркая, блиндаж был построен, скорее, на случай особой ситуации, в которую, правда, никто всерьез не верил. Рядом с блиндажом между сосен был натянут большой парусиновый тент, под которым стояли два стола. Вокруг первого стола стояло несколько стульев, а возле второго – две больших скамьи. Там и проходили все штабные разговоры и там же все, кто был при штабе, ели.

Первые три-четыре дня все были заняты обустройством позиции. Рыли стрелковые ячейки, траншеи, строили блиндажи. Каждая рота производила утреннее и вечернее построение. Командиры рот каждый вечер приходили с докладом к комбату. Замполит, майор Свитов, каждый день проводил политбеседу в одной из рот.

Бойцы все чаще стали пользоваться всеми преимуществами прохладной воды в жаркий день. Сначала купались в реке только утром после подъема, как бы – утренняя зарядка с водными процедурами. Но потом все чаще стали заходить «окунуться» и в течение дня. Володя своими глазами наблюдал этот процесс только во второй роте в пределах видимости от штаба, но как выяснилось, события развивались таким же образом и в третьей роте, и на других участках второй роты.

Лишь в первой роте положение было несколько иным. Командир роты, капитан Круглов, строжайше запретил в своей роте дневные купания. По этому поводу у него с комбатом состоялся один из острых разговоров. Володя слышал часть этого разговора:

– Что происходит, комбат?

Круглов сделал движение рукой в сторону реки. Штаб отделяла от полосы песка лишь группа деревьев, поэтому купающиеся в реке были хорошо видны. А на самом песке были видны несколько загорающих бойцов.

– У нас что, пляжный батальон? Смотрите, распустите людей, комбат.

– — Бросьте, капитан. Почему людям в такую жару не искупаться и не позагорать? С позиции они не уходят – до ячеек два десятка метров. И все ведь спокойно. Чай не война. А случится что – мигом приструним.

– — Не оказалось бы поздно, комбат, если случится.

– — Не каркайте, капитан. Да и разве лучше, если они в лес побредут – в лесу вон ягод полно.

– Володя сказал, что черники и земляники в бору было, действительно, очень много.

– На этом разговор и закончился, но Володя понимал, что он стал свидетелем маленького эпизода конфронтации между этими двумя людьми, которая длилась уже достаточно давно. Круглову было за сорок. Володя знал, что у него была какая-то история в прошлом. Подозревал, что Круглов сидел. Это косвенно подтверждалось и тем, что в таком возрасте он был всего лишь капитаном. Хотя воевал в Красной Армии еще в Гражданскую. По характеру он был молчалив, пожалуй, даже угрюм. И держался обособленно.

– Комбат был больше, чем на десять лет, моложе капитана. Он получил майора лишь пару месяцев назад, закончив высшие курсы для офицеров, и впервые командовал достаточно большим подразделением. Вероятно, замечания Круглова задевали его самолюбие. Этим и объясняется его, часто болезненная, реакция на эти замечания, даже если они были по делу.

– Описанный разговор состоялся где-то в середине июня. В последующие дни ничего принципиально не изменилось. Хотя, конечно, купающихся и принимающих солнечные ванны постепенно становилось все больше. По словам Володи, почти весь день на песке были видны фигуры полуголых людей. Так продолжалось до страшного дня 22 июня.

– Рано утром в ту роковую субботу со стороны правой асфальтовой дороги раздались выстрелы. По словам Володи, все они вскочили, но спросонья не могли понять, что происходит. А выстрели прекратились довольно быстро.

– Все стояли около штабного блиндажа и прислушивались. Но было тихо. Слышался лишь утренний крик птиц. Сквозь деревья виднелись небольшие группы красноармейцев, стоящих у берега. Было очевидно, что они тоже прислушиваются и пытаются понять, что случилось.

– Здесь Володя заметил, что, конечно, комбат должен был бы находиться в блиндаже. Вызывать людей и там разговаривать с ними наедине. Но чисто по-человечески понятно, что заставить себя спуститься и сидеть в пахнувшем сырой землей блиндаже, когда наверху сосновый лес с запахом хвои и легкий ветерок, было очень трудно. Поэтому все дальнейшие разговоры происходили там же, под тентом, и их слышали все присутствующие. Вот почему Володя мог их мне описать.

–

– Неужели война? – спросил кто-то.

– Нет, наверное, учения. – ответил замполит. И добавил – Надо позвонить в штаб полка.

Комбат немедленно вызвал одного из телефонистов, которые располагались недалеко здесь же у кромки леса. Телефонист спустился в блиндаж и начал крутить ручку полевого телефона. Стоявшие снаружи ждали. Большинство нервно курили. Телефонист появился минут через десять.

– Нет связи.

– Как нет? Пробуйте еще.

– Я много пробовал, товарищ майор, но все глухо.

– Пробуйте еще.

Было видно, что комбат растерян. Всем было ясно, что, если телефонист десять минут безрезультатно крутил ручку телефона, то дальше ее крутить бесполезно. Просто, комбат не знал, что делать.

Еще через десять—пятнадцать минут телефонист появился вновь. Конечно, с тем же результатом. За эти минуты комбат, видимо, уже слегка пришел в себя.

– Возьмите напарника и пройдите по линии. Проверьте провод.

Через несколько минут два телефониста вышли на лесную дорогу и двинулись на север.



Здесь надо отвлечься от описания драматических событий (впрочем, в первый момент их драматичности по словам Володи еще никто полностью не понимал) и продолжить экскурс в область топографии.

Как я уже упоминал, батальон занимал участок границы вдоль реки длиной около пяти километров между двумя радиальными асфальтовыми дорогами. В лесу примерно параллельно берегу, то удаляясь вглубь леса на тридцать—сорок метров, то приближаясь к его кромке, шла очень плохая дорога. Пока стояла сухая погода по ней еще можно было проехать. Именно по ней крупные кони протащили четыре приданных батальону орудия. Но их удалось транспортировать от правой радиальной дороги только до позиции третьей роты (ближайшей к этой дороге) – дальше это было не под силу даже крепким битюгам, поскольку по мере продвижения вверх по реке лесная дорога становилась все хуже и хуже. Орудия стояли в лесу у его кромки. От них хорошо просматривался большой участок реки и болота за ней. Вот только стрелять там было не в кого. Лошади паслись на небольшой поляне чуть глубже в лесу. Артиллеристы также расположились в лесу рядом с орудиями.

Штаб полка находился в деревне примерно в километре восточнее моста на правой асфальтовой дороге. Деревня была вытянута поперек этой дороги с юга на север и начиналась метрах ста от нее по другую сторону от батальона. На левой асфальтовой дороге в пределах десятка километров никаких деревень не было.



Прошло около двух часов. Телефонисты еще не вернулись. Но неожиданно появился капитан Круглов. Он доложил комбату (но Володя и остальные члены штаба были рядом и все слышали), что по его дороге вглубь нашей территории сплошным потоком идут войска. Немецкие. Танки, самоходки, грузовики с пехотой. Только техника. Едут не быстро, но поток кажется бесконечным. Капитан сказал, что с группой своих бойцов наблюдал из леса за дорогой в течение получаса. Ни начала, ни конца колонны он не видел.

– Неужели все-таки война? – вновь спросил кто-то.

И вновь замполит решительно сказал

– Нет, это, конечно, учения.

Круглов хотел что-то возразить, однако в последний момент удержался. Но Володя видел, что он с трудом себя сдерживает. Володя и раньше замечал, что капитан с трудом переносит замполита. Если догадка Володи о прошлом Круглова была правильной, то понять последнего был можно.

Прошло еще два часа. Наступило позднее утро. По-прежнему было безоблачно, и день обещал быть очень жарким. Телефонисты еще не вернулись. В девять комбат вызвал командира взвода из второй роты и приказал ему:

– Возьмите двух бойцов и пройдите по телефонному кабелю до дороги. Подойдете к дороге – будьте осторожны. Из леса не высовываться. Телефонисты не вернулись.

День набирал силу. Некоторые бойцы на берегу снова стали купаться. Володя и остальные штабисты был у блиндажа. Тут же был и капитан Круглов. Разговоров почти не было – в воздухе висело напряженное молчание.

Внезапно Володя заметил, что все стоящие у штаба стали прислушиваться. Откуда-то с востока, далеко из-за леса, доносился шум. Лес сильно скрадывал звук, поэтому понять, что это за шум, было трудно. Но все больше казалось, что это – артиллерийская стрельба.

– Все-таки, война – сказал капитан.

– Могут быть и маневры с учениями – ответил замполит.

– Не похоже. Зачем столько немецкой техники и солдат на учения? А вот на то, что бой там идет, похоже. Там километрах в десяти по дороге как раз стоит батарея, приданная нашей дивизии. Вот они и схлестнулись огнем с немцами.

– Товарищ капитан, не поднимайте панику. Стрелять могут и на учениях. А сколько немецких войск в них должны участвовать, нам с вами знать не положено.

Было видно, что капитан снова хотел что-то возразить. Очевидно, тон замполита капитана раздражал, и он с трудом сдерживался. Однако, этот спор был прерван совершенно драматическим образом. На лесной дороге появились командир взвода и двое бойцов, посланных вдоль телефонного кабеля. Они еще не успели сказать ни слова, но тем, кто был у штаба, стало ясно, что случилось нечто очень плохое.

По словам Володи, командир взвода пытался доложить по форме комбату, но не мог. Он дрожал, задыхался и заикался. Сказывалось огромное нервное напряжение, да еще, вероятно то, что они часть пути бежали. Оба бойца молчали, но было видно, что они в таком же состоянии. Понять их можно – то, что они увидели, они увидели первый раз в жизни.

Постепенно из сбивчивых фраз командира взвода картина становилась ясна. По правой дороге по-прежнему идут сплошным потоком немецкие войска. Помня приказ комбата «не высовываться», они подползли к краю леса у обочины дороги и увидели обоих телефонистов, лежащих в неестественных позах на безлесной полосе. В том, что они мертвы, не было сомнения. Вылезать на открытое место разведчики побоялись. Они смотрели на тела телефонистов, но никаких движений, или других признаков жизни заметно не было. Да и нелепые позы говорили о смерти.

Разведчики ушли. Несколько минут висела грозная тишина. Каждый, видимо, пытался осмыслить для себя открывшуюся страшную правду. Тишину нарушил капитан Круглов:

– Так что будем делать, комбат?

Все невольно посмотрели на комбата. Было очевидно, что он растерян. Связи со штабом полка нет. Перед фронтом батальона противника нет. На курсах поведению в такой ситуации его не учили.

Наконец, он взял себя в руки. Голос его вдруг стал более жестким:

– У меня есть приказ оборонять этот участок границы. Другого приказа у меня нет.

Все почувствовали, что это – команда. Похоже, что Круглов хотел что-то сказать. Но промолчал. Снова повисла напряженная тишина.

Наконец комбат приказал ординарцу:

– Вызови ко мне командира третьей роты.

И к Володе:

– Позовите старшего лейтенанта Симченко.

Симченко командовал второй ротой. Его землянка была всего в двухстах—трехстах метрах от штаба вниз по реке. А до расположения третьей роты надо было идти около километра. Комбат повернулся к Круглову и замполиту:

– Придут командиры рот, будем решать, что делать.

Конечно, сказал Володя, комбат не обязан (и даже не должен) проводить совещания и голосования. Ведь он, и только он, отвечает за судьбу батальона. И в конечном итоге все решает его приказ. Но посоветоваться со старшими командирами батальона он, конечно, может. Однако в этой ситуации слова комбата стали еще одним подтверждением того, что он растерян.

Пришли командиры второй и третьей рот. Вместе с замполитом и капитаном Кругловым они сели за стол под навесом. Во главе стола сел комбат. Володя и еще три – четыре человека сидели за другим столом и напряженно ожидали результатов совещания.

Но совещание так и не началось. Вернее, началось с нескольких слов, которые успел сказать комбат, когда случилось самое страшное. Слева выше по реке послышался гул самолетов. Он быстро приближался. Все вскочили. И тут раздались пулеметные очереди. Все бросились к кромке леса, чтобы увидеть, что происходит. То, что они увидели, было ужасно. Вправо вниз по реке прямо над водой на бреющем полете уходили два штурмовика с хорошо видными черными крестами на фюзеляже, а внизу на песке лежали несколько десятков тел. Некоторые были неподвижны, другие еще судорожно двигались. А справа, из расположения третьей роты, снова послышались звуки тяжелых пулеметов.

На какое-то время всех находившихся у штаба охватило оцепенения. Володя говорил, что он не может сказать, сколько оно длилось. Может секунды, а может, и минуты. Тишину разорвал Круглов. Он громко выругался, помянув чью-то мать.

– Я в роту – крикнул он и бросился бегом по лесной дороге.

– Вы тоже в свои роты – хрипло приказал комбат. Оба командира рот быстро ушли.

Оставшиеся стояли у края леса и смотрели вниз на страшную картину. Некоторые из лежавших на песке полуголых людей вставали. Часть двигалась нормально, а часть – согнувшись, хромая, держась за живот, или за ногу. Было очевидно, что они ранены. К ним от траншей и ячеек бежали бойцы в форме. Одни стали поддерживать раненых и помогать им дойти до цепочки ячеек, другие – наклонялись над телами, все еще лежащими неподвижно. Через некоторое время стоящие у штаба увидели у воды батальонного фельдшера Гуреева. Вскоре в толпе, образовавшейся на берегу, заметили и одну из его помощниц – санитарок.

Володя подчеркивал, что он находился в каком-то ступоре. Он все хорошо видел, но осознать происходящее не мог. Для девятнадцатилетнего парня это было, конечно, страшное испытание психики. Впрочем, это было таковым и для всех стоящих рядом. Доказательством этому служило молчание. Никто не произнес ни слова – все молча смотрели на происходящее на берегу.

Володя не мог сказать, сколько времени они стояли так. Может быть четверть часа, а может – полчаса. Наконец комбат обернулся к замполиту и сказал:

– Василий Петрович, пойдем в блиндаж. Поговорим.

Они разговаривали минут сорок. О чем конкретно, Володя, конечно, не знает. Но оба вышли из блиндажа хмурые. Как раз в это время появился капитан Круглов.

– Товарищ комбат, разрешите доложить. В моей роте потерь нет.

Комбат что-то неразборчиво ответил. Видимо, подтверждение правоты капитана в их споре с комбатом по поводу пляжного батальона несколько дней назад ударило по самолюбию комбата и добавило к огромной психологической перегрузке, которую он уже испытывал.

Через несколько минут комбат послал ординарца вызвать командира третьей роты. А Володю снова послал за командиром второй роты. Примерно через полчаса под тентом снова собрались все, кто был там в страшный момент атаки штурмовиков. Командиры доложили ситуацию в ротах. Положение было ужасным. Наибольшие потери были во второй роте – сорок убитых и столько же раненых. Из них более десятка – тяжело. По словам Симченко, Гуреев в отчаянии. Он говорит, что у него нет такого количества лекарств и перевязочных материалов. Про нескольких тяжело раненых он сказал, что их состояние безнадежное. Когда Симченко уходил из своей роты, фельдшер отправился в третью роту, оставив в роте Симченко одну из санитарок.

Командир третьей роты, старший лейтенант Полак, сообщил, что у него убитых десять, но раненых тоже около сорока. Оценить степень тяжести он не мог, а Гуреев к тому моменту до его роты еще не дошел.

Под тентом снова повисла напряженная тишина. Каждый осмысливал масштабы трагедии. Не произведя ни одного выстрела, батальон потерял уже пятьдесят бойцов. И, судя по всему, потери увеличатся. Все ждали, что скажет командир. Но он молчал. Очевидно, груз ответственности, который свалился на плечи этого, еще достаточно молодого, офицера, был слишком велик. Молчание продолжалось и, казалось, давило на всех. И на тех, кто сидел за командирским столом, и на тех, кто тут же под тентом сидел в стороне за соседним столом.

Нарушил это мучительное молчание замполит

– Надо в каждой роте организовать похороны. В такую жару телам нельзя долго лежать.

– Да, организуйте похоронные команды и приступайте – скомандовал комбат – В семнадцать ноль—ноль быть здесь.

Симченко и Полак встали. Круглов тоже поднялся

– А вы, товарищ капитан, останьтесь.

Круглов тоже сел. Все трое закурили.

– Что будем делать, комбат? —Во второй раз за долгий и страшный день раздался этот вопрос.

– Приказа на отход у меня нет. Будем держать оборону здесь.

– Но оборону от кого? Немцы валят на восток и нас не видят в упор – это Круглов.

– Тогда надо их заставить обратить на нас внимание. Ударить самим – это замполит.

– Вести весь батальон на самоубийство? Мы подготовлены оборонять линию границы. У нас нет ни соответствующих огневых средств, ни выгодных позиций для атаки. Такая атака будет гибелью для всех.

– Это война, товарищ капитан. И все военнослужащие должны быть готовы умереть за родину. И вы, как офицер и командир роты, должны это понимать – тон замполита стал подчеркнуто официальным. Вновь проявились напряженные отношения между этими двумя людьми.

– Я это понимаю, товарищ майор. Надеюсь, не хуже вас – Снова было видно, что капитан сдерживается с трудом – Но я хотел бы, чтобы я и моя рота, прежде чем погибнуть, нанесли врагу как можно больший урон. И сохраняли как можно дольше возможность защищать родину. Здесь наш наскок будет для немцев лишь комариным укусом. И всему батальону будет стоит жизни. А мы, скорее всего, очень нужны там, где сейчас идет бой, где наши держат оборону.

Замполит хотел что-то ответить. Но комбат не дал ему ничего сказать.

– У меня нет приказа об отходе. Я буду ждать приказа сутки. До завтрашнего утра.

– Товарищ комбат, но приказа, скорее всего не будет. Мы не знаем, что случилось со штабом полка. Не знаем, где сейчас линия фронта.

– Как минимум сутки я обязан ждать и буду ждать. Все свободны. Быть здесь в семнадцать ноль-ноль.

Круглов ушел. Было без четверти два.

Как прошли три следующих часа, Володя помнил плохо. Он, по его словам, был в каком-то полузабытье. После жуткого многочасового потрясения на всех, видимо, навалилась апатия и сонливость. Сказывались и стресс, и жара, и то, что вскочили в четыре утра.

В пять вечера почти одновременно появились командиры рот. Но Володя заметил, что Круглов появился не со стороны своей роты, а из леса. Симченко и Полак доложили о потерях. Во второй роте умерло еще пять бойцов, в третьей семь. Таким образом, общие потери батальона, включая двоих телефонистов, достигли шестидесяти четырех человек.

Снова все ждали, что скажет комбат. На этот раз его тон был более уверенным. Видимо за прошедшие три часа он принял решение и продумал, что будет говорить.

– Батальон окружен. Я согласен с капитаном Кругловым, что вступать в бой здесь нам нельзя. Нет соответствующих огневых средств и невыгодная позиция для атаки. Но и приказа об отходе у меня нет. Батальон остается на своей позиции. Первой и третьей ротам загнуть фланги у обеих дорог. Выставить боевое охранение. Огневых контактов с противником избегать. Завтра в девять ноль-ноль быть у меня.

Володя сказал, что он хорошо помнит тот вечер и особенно ту ночь. Сказать, что все были подавлены, значит не сказать ничего. Каждый призванный в армию человек в мыслях готовит себя к тому, что он может оказаться в бою, быть ранен и даже убит. Но всегда кажется, что если это случится, то будет именно в бою. Что и он успеет сделать сколько-то выстрелов и даже убить несколько врагов. А потерять вот так десятую часть батальона, не видя врагов и не сделав ни единого выстрела… Володя сказал, что в этом было что-то мучительно болезненное и оно вгрызалось в сознание как непереносимая зубная боль. Вероятно, все чувствовали примерно одно и то же, поэтому под тентом снова повисла на много часов гнетущая тишина.

Наступила ночь. Но никто не ложился. Большинство непрерывно курили. Комбат ушел из-под тента и сидел у кромки леса на поваленной сосне, глядя вниз на позицию второй роты. С запада быстро надвигалась гроза. Все встали и тоже подошли к кромке леса. Над болотистой равниной туча была хорошо видна. Сверкали молнии, гремел гром. Как и полагается, жаркий день заканчивался сильной грозой. Когда хлынул дождь, все вернулись под тент. Внезапно комбат обратился к ординарцу.

– Принеси всем водки.

Выпили молча, без тостов, закусывая остатками сухого пайка. Разрушить тянущееся уже много часов молчание не смогла даже водка. Гроза перешла в сильный затяжной дождь. Он длился несколько часов. Уже начинало светать, когда Володя, отойдя в лес перед тем, как лечь спать, увидел, что лесную дорогу сильно развезло.

Утро было не похоже на предыдущие дни. Над болотистой равниной висели тяжелые облака. Моросил дождь. В девять все снова собрались за столом комбата. Кроме командиров рот пришел и командир артвзвода лейтенант Шумейко. Симченко и Полак сообщили, что за ночь умерло еще пять человек. Про приказ из штаба полка никто не спрашивал. Всем было ясно, что его нет.

Неожиданно первым заговорил капитан Круглов.

– Товарищ комбат, людям есть нечего. Сухой паек кончился, а горячего… – он не закончил.

– Я принял решение завтра выходить из окружения. Если до завтрашнего утра не будет другого приказа. Мы не знаем, где сейчас линия фронта. Будем двигаться лесами на восток. Искать лесные дороги в нужном направлении.

– Комбат, а как же раненые?

– А как же орудия?

– А что будем есть?

Всех точно прорвало. Вопросы раздались почти одновременно.

– Ходячие раненые пойдут сами. Остальных понесем. Сегодня всем взводам делать носилки для своих раненых. Из жердей и плащ-палаток. Сколько у нас раненых? – это комбат к фельдшеру.

– Час назад было семьдесят. Десять очень тяжелые. Переноски они не переживут. Сами смогут идти человек двадцать.

– Ясно. Будем искать лесные дороги на восток. Лошади в хорошем состоянии, товарищ лейтенант?

– Лошади то в порядке, товарищ комбат. Но орудия не пройдут – это командир артвзвода.

– Как не пройдут?

– Дорогу размыло. Их и сюда-то и в сухую погоду еле дотащили, а сейчас даже по этой дороге лошадей больше, чем на километр, не хватит. А по лесным дорогам…

– Лесных дорог поблизости нет

Это заговорил капитан Круглов. Володя сказал, что он почувствовал, что капитан готов высказать все. И наплевать на возможные последствия.

– Я вчера прошел на восток. Ни дорог, ни просек в лесу нет. Километров пять тянется вот такой чистый сосновый лес почти без подлеска. Потом болотистое понижение, шириной метров триста-четыреста, а за ним дальше на восток «сорный» лес.

– Какой лес? – спросил кто-то.

– Сорный. Ольха, осина, черемуха. Немного березы. И густой подлесок. Продираться через него очень трудно. Я пытался это делать с полчаса и не продвинулся даже на километр. Носилки там не пронести. Тем более, не провезти орудия. Только если рубить просеку. Но это – многие сутки работы. Такой лес может тянуться достаточно далеко.

– А как же быть с ранеными?

– Раненых нам не вынести. Ходячие пойдут сами. А остальных придется… —голос капитана стал хриплым-…убить.

– Как убить? – сразу чуть не все.

– Да вы понимаете, что вы говорите, товарищ капитан?

– Понимаю, товарищ замполит. И мне эти слова произнести еще тяжелее, чем вам всем слышать. Но наши шестьсот человек нужны там, где проходит линия фронта и идут бои, – Круглов махнул рукой на восток – где батальон должен помочь в обороне.

– Это предательство. Вас надо под трибунал! – почти закричал замполит.

– Если не прав – пойду. Но надо смотреть правде в глаза.



Признаюсь, что тогда в 1957-м году я в этом месте рассказа Володе не поверил. Мне показалось невероятным, что такое могло, действительно, случится. Лишь через несколько лет я прочел книгу Александра Бека «Волоколамское шоссе». И обнаружил, что там главный герой комбат Мамыш-Улы, когда батальон оказался в окружении, готовится в случае необходимости именно так поступить с ранеными. Дальнейший рассказ Володи подтвердил жестокую правду Круглова.



Круглов стал вдруг удивительно спокоен. Володя сказал, что после слов замполита все ждали, что Круглов взорвется. Но непонятным образом эти слова его успокоили. Он начал говорить чуть менторским тоном, как преподаватель со студентами. По словам Володи, все были поражены. Скорее даже подавлены не только его словами, но и его тоном. И он продолжал говорить при всеобщем молчании.

– С ранеными нам к своим не пробиться. Нести человека на носилках достаточно долгое время можно лишь вчетвером. Двое выдохнутся через четверть часа. Это по дороге. А без дороги даже по такому лесу четверых несущих пришлось бы менять каждые полчаса. И то, при условии, что они идут налегке. А если на них амуниция и вещмешок, то и через те же пятнадцать минут. И, все равно, скорость будет маленькая. Подчеркиваю, по этому лесу. А по чащобе… Я уже сказал – мы не пройдем.

Здесь Володя вспомнил, что он слышал, как однажды в случайном разговоре Круглов упомянул, что бывал как альпинист на Кавказе. Вероятно, там он и сталкивался с проблемой раненых и носилок.

– Нас очень поджимает время. Без еды мы долго не протянем. Добыть еду в деревнях вряд ли удастся. Шесть сотен бойцов ни одна деревня не накормит. Да и места эти, сами знаете, к СССР присоединили недавно, и народ здесь вряд ли отличается особым гостеприимством. Нас может спасти только очень быстрый марш. Марш к нашим, туда, где батальон очень нужен, и где у нас будет еда.

Повисла тяжелая тишина. Каждый, видимо, пытался осознать размеры случившейся беды. Володя сказал, что, как это ни покажется удивительным, он масштаба бедствия до этого момента не осознавал. Хотя трагедия с расстрелом бойцов на пляже и произошла на глазах, она казалась скорее тяжелым недоразумением. И лишь в результате слов Круглова Володя вдруг увидел весь ужас ситуации в целом. Видимо, что-то похожее происходило в тот момент и с другими.

Наконец раздался голос лейтенанта Симченко, молодого командира второй роты:

– А если раненых не … —он запнулся – если мы не можем их вынести, то давайте просто оставим их.

Он замолчал, видимо, сам почувствовав, что говорит что-то не то.

– Оставить на муки фашистам? Чтобы их пытали, а потом все равно убили? —Круглов – И что они будут делать, оставшись без помощи и без еды?

– А что будем есть мы?

– Будем есть лошадей – это снова Круглов – Пушки не вывезти, вы слышали, что сказал лейтенант Шумейко. Надо забить лошадей и раздать мясо. Все понесут его в вещмешках. На сколько-то времени нам хватит.

Володя сказал, что снова повисла тишина. На этот раз чувствовалось, что все ждут, что скажет комбат, который молчал в течение почти всего предыдущего разговора. Наконец, он, действительно, заговорил:

– Я согласен с капитаном Кругловым. Надо забить лошадей и раздать мясо. В каждой роте поручите старшине. Сделать надо сегодня. Выступаем завтра. Но оставить раненых немцам мы не можем. Понесем. Приказ делать носилки остается в силе. Орудия взорвать. Прицелы снять и утопить в реке. А вы, товарищ младший лейтенант, – он обратился к Володе – передайте в хозвзвод, чтобы привели в полный порядок пилы и топоры. Они нам очень понадобятся.

Следующий день, по словам Володи, с самого начала стал являть мрачную правоту слов капитана Круглова. Идти даже по «чистому» бору с тяжелыми носилками оказалось очень тяжело. Даже весьма сильные бойцы быстро выдыхались. Меняться приходилось не через четверть часа, как предсказывал Круглов, а через пять—семь минут. Дело в том, что лес был «чистым», если гулять по нему одному и налегке. А когда идешь по нему с грузом, да еще держа в одной руке конец одной жерди тяжелых носилок, вдруг оказывалось, что под ногами уйма препятствий. То яма, то бугор, то мягкий мох, в который нога проваливается по щиколотку, то лежащие на земле сучья, которые цепляют за ноги. Словом, процедура очень утомительная. А ведь кроме носилок были еще противотанковые ружья. Вещь для переноски вообще неудобная, а уж по лесу… Пулеметы несли по двое. Но это, как говорится, была лишь присказка. Сказка началась, когда подошли к болотистой ложбине, о которой накануне упоминал Круглов.

Из-за прошедших дождей ложбина превратилась в полноценное болото. Ноги проваливались то по щиколотку, то по колено. Попытка перейти это болото с носилками закончилась неудачей с первого же раза. Двое из бойцов, державших носилки спереди, одновременно поскользнулись, видимо, споткнувшись о какое-то препятствие на дне, которого через мутную жижу, конечно, видно не было. Один из них упал, а другой замахал руками, стараясь сохранить равновесие. При этом они оба выронили концы жердей, и носилки вместе с раненым упали в воду.

Володя сказал, что даже видеть эту картину было очень тяжело. Как и то, что произошло дальше. Раненых стали переносить на руках. Двое держали раненого, и еще двое старались страховать их сбоку. Но все равно, идти было очень трудно, и без падений не обошлось. Еще несколько раненых (Володя точно не знает сколько, т.к. происходило сразу много «переносов» в разных частях болота, но думает, что не меньше десятка) побывали в воде.

У края «сорного» леса на той стороне болота устроили небольшой привал. Лес оказался, действительно, не для прогулок. Густой кустарник и небольшие деревья. Ольха, осина, ива. Стена из веток и сучьев. Комбат приказал немедленно начать прорубать тропу.

По началу показалось, что дела идут на лад – сменяя друг друга бойцы с топорами (пилы оказались практически не при деле) довольно быстро продвинулись на добрую сотню метров. Но радость оказалась преждевременной. После вырубки на земле оставались пеньки. Небольшие по высоте и не слишком толстые. Но они торчали очень часто и идти мешали страшно. Даже налегке. Вырвать же все эти пеньки было почти невозможно – корни держали крепко.



Володя услышал часть разговора комбата с замполитом.

– Что думаешь делать, комбат?

– Выхода нет – будем прорубаться сквозь эту чащобу. Может, она скоро кончится, и начнется снова проходимый лес. Как тот бор. Или найдем хоть какую-нибудь дорогу, или просеку. Должно же быть что-нибудь в этом проклятом лесу. Без орудий нам много не надо – был бы проход в этих зарослях. Как только выйдем к деревне, оставим раненых у жителей. Уже понятно, что с ранеными мы далеко не уйдем.

Через чащобу прорубались целый день. От носилок быстро отказались, т.к. идти с ними по этим пенькам было невозможно – несущие сзади, не видя земли у себя под ногами, непрерывно спотыкались, роняя свой конец носилок. С соответствующими последствиями для раненых.

Стали по двое переносить раненых на руках. Тех, кому позволяло их состояние, сажали на закорки. Несущие менялись каждые две-три минуты. Продвигались очень медленно, но и вырубка шла медленно.

В это время батальон начал терять форму единого подразделения. Ни о каком строе, естественно, не могло быть и речи. Шесть сотен человек растянулись вдоль искусственной просеки на пару километров. Они напоминали медленно ползущую среди кустов змею. Вторая и третья рота отстали еще и потому, что им пришлось остановиться, чтобы похоронить пять своих раненых, умерших на марше. Комбат, замполит и еще несколько офицеров находились в передней части этой «змеи». Среди них были Володя и Круглов. Рота последнего и несла основную нагрузку по прорубанию дороги, поскольку в роте не было раненых. Никаких контактов с командирами других рот у комбата не было. Те шли где-то далеко позади.

Так проходил час за часом. День клонился к вечеру. Все предельно устали. Нужно было думать о лагере и ночлеге. Но ночевка в этом сыром чащобном лесу представлялась ужасной. Поэтому батальон продолжал свое мучительное движение. Начинало смеркаться, когда из головы колонны (хотя колонной назвать построение батальона было трудно, скорее, это была длинная цепочка с трудом бредущих спотыкающихся людей) раздался радостный крик. Лес кончился и за ним была большая вырубка.

Муки сорного леса кончились. Более того, на вырубке быстро заметили следы колес. Они вели в правый дальний угол вырубки, где сходились, превращаясь в дорогу. Дорога была неважной и уходила в лес, который не слишком отличался от только что пройденного сорного леса. Но дорога, пусть с лужами и колдобинами, означала, что дальше не будет мучений с вырубкой прохода в чаще и ковылянием по бесконечным пенькам. Что можно идти с разумной скоростью и хоть каким ни на есть (дорога-то все-таки была извилистой и узкой) строем. Но главное – дорога должна была вывести к деревне.

По приказу комбата головной дозор из бойцов роты Круглова выслали по дороге. Они вернулись часа через полтора. Было уже совсем темно.

– Товарищ майор, лес кончается километра через три. Дальше – поле. Примерно в километре видна деревня. Большая – домов пятьдесят-шестьдесят. Есть ли там немцы – непонятно. От леса не видать, совсем стемнело, а подходить ближе мы не стали. Вы приказали себя не обнаруживать.

На вырубке батальон стал лагерем. Конечно, это было лучше, чем ночевать в сырых зарослях кустарника, но назвать вырубку хорошим местом для лагеря тоже было нельзя. Крупные пеньки, корни и стволы упавших деревьев, густые заросли малины и ежевики – кустов весьма колючих. После «курортной» обстановки у реки с песком, травой и сухим чистым сосняком, такое место радовать не могла. Но…

Утром без особых проблем батальон вышел к опушке леса. Комбат приказал ротам оставаться в лесу. Он, замполит и Круглов подошли к кромке леса и стали рассматривать деревню в бинокли. Она располагалась справа посреди поля. Поле с трех сторон окружал лес. Что было с четвертой стороны, за деревней, видно не было. Володя сказал, что деревня достаточно хорошо просматривалась и так. Было видно, что по двум ее улицам ходят люди. Кто-то ехал на телеге. Пара подростков гнала несколько коз. Никаких признаков военных, ни красноармейцев, ни немцев, видно не было. Не было видно и никакой военной техники. Только в ближнем конце деревни на краю дороги стояла трехтонка.



Здесь Володя сказал, что все были удивлены тем, что в деревне не видно немцев. Когда он рассказывал, мне тоже это показалось странным. Лишь много позже я узнал из описаний первых месяцев войны о тактике немцев в этот период. Они рвались по радиальным дорогам, подавляя сопротивление на этих дорогах и проникая все дальше вглубь нашей территории. При этом они игнорировали то, что было между этими дорогами – населенные пункты и разрозненные части Красной Армии. Как известно, такая тактика принесла им большой успех. И огромные потери частям Красной Армии. До первого июля миллион человек было убито или попало в плен.



Командир обратился к Круглову:

– Пошлите одно отделение. Пусть несут всех раненых в деревню. Нужно разместить их по домам. Пошлите несколько бойцов вон в том направлении вдоль кромки леса – он указал рукой влево – Пусть выяснят, есть ли дальше дорога на том краю поля.

Потом, ни к кому персонально не обращаясь:

– Батальон пока остается здесь. Не стоит пугать жителей деревни.

Ушедшее в деревню подразделение отсутствовало около двух часов. По возвращении командир отделения подошел к Круглову и доложил. Что именно, Володя не слышал, поскольку Круглов был довольно далеко. Но Володя слышал последовавший затем доклад Круглова комбату:

– Товарищ комбат, Ваш приказ выполнен. Но дело плохо. Раненых брать не хотели. Пришлось заставлять силой. Иногда даже угрожая оружием. В некоторых домах не понимают, или делают вид, что не понимают, по-русски. Всех раненых разместили, но что с ними будет, когда мы уйдем, сказать трудно.

Володя говорит, что всем, кто находился рядом и слышал этот доклад, стало очень тяжело на душе. Вспомнились слова капитана два дня назад. Невольно возникла мысль, а лучшую ли долю уготовили раненым? И что с ними сделают жители – помогут, или все же выдадут немцам? В том, что немцы в ближайшее время здесь появятся, сомнений не было. Так не обрекли ли мы раненых на муки?

Разведка, которую комбат посылал влево вдоль опушки леса, сообщила, что относительно недалеко в лес уходит хорошая грунтовая дорога, идущая из деревни. Общее направление дороги – на север. А почти на противоположной стороне поля есть дорога через лес примерно в восточном направлении. Но она сырая и похожа на ту, по которой пришли утром от вырубки.

Комбат приказал вызвать командиров рот. Собственно, речь шла о командирах второй и третьей рот, которые расположились на некотором отдалении у кромки леса, поскольку Круглов был рядом. Здесь же был и весь штаб, так что Володя вновь слышал очередной разговор.

Комбат сообщил, что есть две дороги. Надо решить, по какой продолжать движение. Сама постановка вопроса показывала, что комбату очень не хочется снова вести батальон по грязи, лужам и кочкам, практически без строя по лесной дороге, хоть она и вела на восток.

Первым ответил капитан:

– По моим прикидкам грунтовая дорога ведет к крупному поселку на асфальтовой дороге, где располагалась приданная нашей дивизии батарея. Думаю, что идти туда нам нельзя. Бойцы устали и изголодались. Бой там неизбежен, а к бою мы не готовы.

Затем заговорили все сразу и очень эмоционально. Трудно было понять, кто за какой вариант дальнейшего движения, поскольку сразу говорили и о голоде, и о стертых ногах из-за мучительного хождения по пенькам накануне, и о том, что уже больше суток не слышно стрельбы – возможно, фронт отодвинулся далеко на восток.

Когда всплеск эмоций угас, комбат сказал:

– Идем на восток по лесной дороге. В следующей деревне будем пытаться достать еды. В этой – нельзя. Можем повредить раненым. Выступаем через пятнадцать минут. В деревню не заходим, движемся по опушке леса.

Это было в последний раз, что Володя слышал приказ комбата. Роты начали движение, и буквально через полчаса случилось самое страшное.

Как я понял, когда вторая рота пересекала грунтовую дорогу, на ней с севера появились немцы. Сколько их было, Володя не знал, поскольку штаб вместе с первой ротой уже были на другом конце поля и начали движение по лесной дороге на восток. По словам Володи, там были грузовики с пехотой и танки. Видимо, появление немцев было совершенно неожиданным, и вторая рота просто не успела развернуться для боя. Автоматы немецких солдат и пулеметы подошедших танков просто косили растерявшихся красноармейцев. К удивлению Володи, третья рота, которая еще не подошла к дороге и, как казалось, могла бы вступить в бой более организованно, чем вторая, ответила только относительно слабым огнем.

Что касается первой роты, то ее бойцы повернулись и побежали по полю назад к дороге. Некоторые стреляли из винтовок на ходу. Но в это время два немецких танка тяжело выползли на поле и стали поливать огнем тяжелых пулеметов бегущих бойцов. По словам Володи, это было такое жуткое зрелище, что ему стало физически нехорошо. Последнее, что он помнит, это то, как капитан Круглов, который невольно оказался позади своих бойцов, бежал и что-то кричал. И вдруг земля вздыбилась недалеко от капитана. И на том месте, где он только что был, возникло черное жерло воронки. Взрывная волна ударила и по Володе. Он испытал сильный приступ рвоты. Он еще сумел зайти, скорее заползти, в кусты у кромки леса и потерял сознание.

Когда Володя пришел в себя, он сквозь кусты увидел, что немецкие солдаты идут по полю, усеянному телами красноармейцев, и коротким очередями достреливают тех, кто еще подавал признаки жизни. Некоторые лежащие тела при этом дергались и даже слегка приподнимались, чтобы тут же упасть. У Володи снова подступило к горлу и, чтобы не привлечь внимания немцев, он кинулся в лес.

На этом закончилась достаточно подробная и связная часть Володиного рассказа. О том, что произошло дальше, позже в этот день и в последующие дни, он скорее упоминал, чем рассказывал. При этом он перескакивал по времени то вперед, то назад, и восстановить ясную последовательную картину произошедшего было нельзя. Возможно, под влиянием трагедии, которая произошла у него на глазах, он пребывал в состоянии длительного шока и дальнейшие события переплелись у него в памяти. А, возможно, ему было неприятно вспоминать о многом, что случилось тогда.

Я понял только, что он побрел по лесу и вскоре встретил еще несколько бойцов из первой роты. Какое-то время они двигались вместе примерно на восток. Компаса у них не было, а дорога, которая стала уже едва заметна, много раз поворачивала. Потом у них вышел спор о том, куда идти дальше, и группа распалась. Володя остался с молодым бойцом примерно его возраста. Дальше они брели с этим бойцом вместе несколько дней. Шли лесами, натыкались на деревни. В некоторых были немцы. Их старательно обходили. В большинстве немцев не было.

Еду добывали по-разному. Где-то ночью воровали ранние овощи с огородов крайних изб, где-то удавалось украсть и курицу. Ели пшеничные зерна. Обращаться к жителям они не хотели. Володин спутник был одним из тех, кто ходил «пристраивать» раненых в той первой деревне. Он категорически был против, говоря «нас тут сразу же выдадут немцам».

Я так и не понял, сколько времени длился этот марш двух еще совсем молодых испуганных и измученных людей. По моим оценкам что-то около десяти дней. Я не понял также и того, как они перешли линию фронта. Возможно, в те первые недели войны линии фронта в тех лесах как таковой не было вовсе. И атака, и оборона происходили у ведущих с запада на восток дорог. Как бы то ни было, они вышли к своим. И были очень рады. Но…

В те страшные времена к «окруженцам» (этот термин использовал Володя) отношение было вполне определенное. Буквально через сутки их по отдельности под конвоем отвели в спецчасть. Володя говорит, что там его рассказ выслушали совершенно равнодушно. Его судьба уже была предрешена. Много позже в лагере он услышал от зэков, что где-то через неделю после 22-го июня вышло секретное постановление считать всех вышедших из окружения преступниками.

Так Володя попал в лагерь со странным названием Подкомандировка. Это на Приполярном Урале в долине реки Косью. Там он провел почти десять лет. Лишь в самом конце сороковых кое-кого из сидевших «за войну» стали выпускать. В начале 1951 года среди них оказался и Володя.

Как я уже писал, на основании рассказов Володи о лагерной жизни можно было бы написать не один рассказ. Но это —совсем другая история. Здесь же кончается\ рассказ о болотном батальоне, как я услышал его из уст свидетеля и участника тех страшных событий.

Москва, Весна 2020 г.




НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ



Нил Овадда из серии «Невыдуманные истории»




ЦЕНИТЕЛИ КОНЬЯКА


Эта история произошла в начале семидесятых. Ее рассказали мне оба ее участника, причем по-отдельности, так что я мог сравнить оба рассказа с точностью до деталей. Они были супружеской парой примерно сорока лет от роду. Звали их Людмила и Олег. Оба были врачами. Она – урологом, а про него я не помню.

Ей предстояла защита кандидатской. В те времена суровых ограничений со стороны ВАКа еще не было, и было принято отмечать успешную защиту банкетом. Материальное положение не позволяло моим героям устроить таковой в ресторане. Поэтому они (как это в те времена делали многие в такой ситуации) сняли на вечер небольшую столовую. Руководство столовыми охотно соглашалось на подобные мероприятия по вполне понятным экономическим причинам. На двери вешали надпись «спецобслуживание», а в зале накрывали стол на двадцать—тридцать человек.

Чтобы несколько сократить расходы, мои герои заказали в столовой лишь немного вина, заранее договорившись, что часть алкогольных напитков они принесут с собой. Тогда это тоже было в порядке вещей, поскольку до антиалкогольных андроповских загибов оставалось еще около десяти лет.

На банкете должен быть коньяк – это считалось само собой разумеющимся. Но где его взять? Купить в магазине было очень не просто. И Людмила вспомнила, что пару лет назад ей удалось избавить пациента от весьма деликатной болезни. Пациент был армянином. Рассыпаясь в благодарностях, он оставил ей свой телефон в Ереване и сказал, что будет счастлив оказать ей любую услугу. Телефон она сохранила, поскольку подумала, что, может быть, когда-нибудь случится попасть в Ереван.

Когда началась подготовка банкета, Людмила позвонила своему бывшему пациенту, рассказала о предстоящей защите и банкете и спросила, не может ли он помочь ей достать (за деньги, разумеется) пару бутылок армянского коньяка. На что пациент сказал, что о деньгах речи быть не может, а коньяк будет. На следующий день она получила телеграмму, что ей надо подойти такого-то числа к такому-то вагону поезда Ереван—Москва-и назвать себя проводнику. Что Людмила и Олег и сделали. Но вместо ожидаемых «пары бутылок» проводник выдал им небольшой красивый бочонок литра на четыре-пять, в котором, действительно оказался очень хороший коньяк.

Итак, проблема решена – коньяк есть. Но возникла другая проблема – как его подать? Не ставить же на стол бочонок. Эта проблема разрешилась довольно просто. Олег отправился в ближайший пункт приема посуды и купил у приемщицы все коньячные бутылки, которые были. Их оказалось шесть штук. Коньяк из бочонка перекочевал в эти бутылки.

Защита прошла успешно, и Олег вплотную занялся предстоящим банкетом. Выставляя свои бутылки на стол, Олег вдруг обратил внимание на то, что на них этикетки самых разных сортов коньяка от армянского «Арарата» и КВ до трех-звездочного грузинского. Поэтому он поставил три «лучших» бутылки во главе стола, а три – в конце.

Здесь нужно пояснить (об этом мне подробно говорили оба рассказчика), что в медицинских кругах очень сильна табель о рангах. И за праздничным столом она соблюдается неукоснительно. Во главе стола сидел зав кафедрой. Одесную сидела «виновница торжества», а слева – председатель ученого совета. Далее – оба официальных оппонента, и еще далее – наиболее уважаемые члены совета. Словом, в этой части стола находились (кроме Люды и Олега) весьма почтенные люди в основном в достаточно «зрелом» возрасте. Ну а на за противоположным концом стола сидели люди «попроще»: друзья и коллеги Люды – врачи и санитары, в основном женщины.

Банкет проходил успешно. Говорились соответствующие тосты под рюмки коньяка. На этом конце стола мужчины воздавали должное коньяку, и он подошел к концу. Тут один из почтенных гостей, уже как бы начиная процедуру прощания, разразился небольшой речью, в которой отдал должное и диссертанту, и банкету и, особенно, коньяку. Он специально подчеркнул, что он большой ценитель коньяка и что сегодня коньяк был особенно хорош. Во время его слов сидящие рядом громко с ним соглашались. А, когда речь зашла о коньяке, один из них сказал, что он тоже знаток коньяка, и что сегодня тот был хорош. И он добавил, что жаль, что нет еще по рюмочке такого нектара, чтобы выпить «на посошок».

Олег немедленно вскочил и подошел к другому концу стола. Там по понятным причинам расход коньяка был гораздо меньше, и Олег принес почти полную бутылку на свой конец стола. Увидев этикетку, ценители коньяка слегка погрустнели, но все-таки разлили по рюмкам. Каково же было изумление Люды и Олега, когда эти почтенные люди стали говорить примерно так:

– Ну это уже совсем не то. Разве можно сравнить с тем, что мы пили до этого! Не правда ли, Вадим Николаевич?

– Конечно, Сергей Семенович. Даже сравнивать нельзя.

Было видно, что и остальные, поддерживавшие похвалу «предыдущему» коньяку, согласны, что «это – совсем не то».

Люда сказала мне, что она была так ошарашена происходящим, да к тому же и огорчена тем, что ее праздник заканчивается на не лучшей ноте, что просто молчала. А вот Олег не растерялся. Он заговорщицки попросил гостей подождать и, прихватив незаметно одну из «хороших» бутылок, быстро удалился. Дело в том, что в бочонке еще оставался коньяк, а бочонок на всякий случай захвалили с собой и оставили в углу в гардеробе. Олег вернулся к столу со словами:

– Мы вот тут оставляли бутылку для себя, но поскольку здесь такое ценители коньяка, я прошу еще угоститься.

Последовали робкие вежливые возражения, но – бутылка была уже открыта (она, естественно, и не могла быть иной) и все снова выпили по рюмке. И последовали реплики, на этот раз – восторженные:

– Ну что, Семен Семенович, это же совсем другое дело, не так ли!

– Конечно, Вадим Николаевич. небо и земля.

Ситуация располагал к тому, чтобы принять по второй из «хорошей» бутылки. Что и сделали под соответствующие тосты и упоминания о том, насколько этот коньяк отличается от стоящего тут же в «плохой» бутылке.

Таким образом, у этой истории оказался вполне «хэппи энд». Но Люда и Олег говорили мне, что они были буквально шокированы произошедшим за столом. Они ни за что не поверили бы, что очень умные солидные люди могут так нелепо себя вести, если бы все не произошло на их глазах. Они вспоминали, как эти умные и солидные люди горячо хвалили коньяк из одной бутылки и хаяли коньяк из другой. А коньяк-то был один и тот же во всех бутылках!

Как бы то ни было, а я теперь весьма скептически отношусь к людям, которые начинают рассуждать о преимуществе одного коньяка перед другим.



Нил Овадда Из серии «Невыдуманные истории»



ЦЕНА ИНФОРМАЦИИ



В начале восьмидесятых я как-то ехал в Питер. Моими попутчиками по купе оказались вполне приятые люди – супружеская пара лет шестидесяти и относительно молодой инженер. Естественно, начался обычный дорожный разговор. На каком-то этапе инженер упомянул, что он занимается приборами для работы с информацией. Пожилой мужчина спросил: «А что такое информация» (тогда о компьютерах многие еще и не слышали). Молодой человек ответил, что информация – это сведения. На пожилого мужчину это произвело какое-то разочаровывающее впечатление.

– Подумаешь, сведения! А что с этой информации толку? Нужно целую книжку прочесть, чтобы что-нибудь полезное узнать. Да и то – не всегда.

Молодой инженер стал что-то сбивчиво отвечать, а его оппонент продолжал твердить, что информация это – ерунда, а вот если бы инженер занимался, скажем, радио, или телевизорами, вот это было бы дело.

Я вышел в коридор покурить и вдруг вспомнил две истории, случившиеся одна со мной, а другая с моими хорошими знакомыми. Истории эти были чем-то сюжетно похожи, хотя имели разную развязку, и как раз показывали, как от крохотного кусочка информации (всего пяти цифр, а не «целой книжки») может зависеть многое.



ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ



Это случилось с моими приятелями по туристской компании. Их история была проста и типична. Познакомились на мехмате университета, влюбились и на четвертом курсе поженились. Звали их Андрей и Галя. У Гали родители погибли в автомобильной катастрофе, поэтому, в отличие от других молодоженов тех времен, у них была небольшая двухкомнатная квартира в только что начинавшем тогда застраиваться Бибереве. Оба они любили кататься на горных лыжах.

Именно на горнолыжной турбазе в известном Домбае на Кавказе они и познакомились с супружеской парой Лембергов. Последних звали Уйле и Михкель. Они были эстонцами из Таллина. Оба были несколько старше Андрея и Гали. Тем не менее, две пары подружились. Они любили вчетвером гулять по улице, или сидеть и пить кофе в близлежащем кафе.

Когда они расставались, Уйле и Михкель активно звали москвичей приехать к ним в гости. У брата Уйле была большая трехкомнатная квартира. Но он был торговый моряк и большую часть времени проводил в плавании, поэтому Уйле и Михкель жили там одни. Пары обменялись телефонами, и на этом, казалось, знакомство и закончилось.

Жизнь повернулась так, что Андрею и Гале на время стало не до поездок. Сразу после окончания университета у них появился ребенок. Ухаживать за ним было некому – родители Андрея были уже очень пожилыми, да и жили на другом конце Москвы – в Орехово. Галя ушла с работы, а Андрей поступил в аспирантуру. Так что жить им втроем приходилось на его аспирантскую стипендию. Питались они, в основном, макаронами, посыпанными зеленым сыром, а о поездках куда бы то ни было, конечно, и речи быть не могло.

Прошло менее трех лет. Ребенок подрос. Андрей заканчивал диссертацию. Галя подрабатывала черчением каких-то там эпюров, беря работу на дом из соседнего института. Материальное положение немного выправилось, хотя и было далеко от хорошего.

И вдруг о себе напомнили таллиннские знакомые. Как-то в середине февраля они позвонили и сказали, что снова возвращаются с Кавказа, но у них самолет в Таллин только завтра, так нельзя ли у Андрея с Галей переночевать.

Конечно, те согласились. Конечно, Андрей побежал в магазин и купил (стараясь не думать о том, на что жить до конца месяца) бутылку вина и торт, и, конечно, получился прекрасный вечер с воспоминаниями, рассказами и просто интересными разговорами.

Уйле и Михкель снова, на этот раз очень настойчиво, стали приглашать приехать к ним в гости (например, на Майские дни – там четыре дня: суббота и воскресенье плюс праздничные первое и второе). Соблазняли обещаниями показать Таллин, свозить на дачу к родственникам, где есть сауна, и сводить в варьете (по тем временам для москвичей это был небывалый соблазн).

Чтобы закрепить приглашение, Михкель взял картонную перфокарту (такие в то время использовали для работы с вычислительными машинами) и подробно записал все: телефон, адрес и как проехать к ним из центра от гостиницы Виру, куда привозят пассажиров из аэропорта. Таллинская пара прекрасно понимала, какие неудобства они принесли своим вторжением (москвичам пришлось втроем спать в маленькой комнате – большую они отдали гостям) и были очень настойчивы в своих приглашениях, надеясь отблагодарить москвичей гостеприимством в Таллине.

«Вкусные» рассказы о старом Таллине подействовали на наших героев. Через пару дней они заговорили о том, а не могут ли они посильнее экономить и скопить к маю достаточно денег для поездки. Решили, что смогут, а поехать очень хочется. Нужно помнить, что авиабилеты тогда были довольно дешевыми по сравнению с сегодняшним днем, а беспокоиться о плате за жилье им было не нужно.

Оставшиеся два с половиной месяца они жили мечтой о предстоящей поездке. Не проходило вечера, чтобы они не возвращались к этой теме. Оно и не удивительно. Ведь до того момента их единственной поездкой была та самая поездка на Домбай, а Прибалтика (и Таллин, особенно) заменяла в то трудное время заграницу многим интеллигентным людям, мечтающим повидать замки, костелы, и узкие средневековые улицы.

Где-то в начале апреля Андрей позвонил в Таллин и Уйле и Михкель подтвердили, что брат Уйле в плавании, и они будут рады принят москвичей на майские праздники.

Конечно, Андрею пришлось два раза (за 30 дней до 28-го апреля, когда они собирались вечером лететь туда, и за 45 дней до 2-го мая, когда они должны были вечером вернуться обратно) вставать в 5 утра и добираться до ближайших авиакасс, чтобы занять очередь и достать билеты (кассы открывались в 9 утра, и обычно в 9.30 билеты на эти дни уже кончались – желающих провести четыре свободных дня в Эстонии было больше, чем мест в самолете). Но Андрею все-таки удалось достать билеты именно на тот рейс в пятницу 28-го, на который они хотели попасть. Он вылетал из Внуково в 18.30 и прилетал в Таллин где-то около восьми вечера. Таким образом, если все будет по расписанию, то у них будет еще целый вечер у Лембергов на беседу под кофе с ликером «Старый Таллин», который было невозможно достать в Москве, но которым эстонцы обещали угостить их по приезде. Итак, билеты лежали у них в столе, и это, конечно, усугубило их нетерпеливое ожидание дня, когда они отдадут сына родителям Андрея (ребенок уже был для этого достаточно большим) и сядут в самолет, чтобы лететь в Таллин.

И день этот, наконец, наступил. Но, как это часто бывает, непредвиденные сложности начались еще за несколько дней. В понедельник заболел малыш. Кашель, насморк – словом простуда. Понятно, что оставлять больного ребенка старикам родителям нельзя. А отъезд уже вот он – в пятницу. Три дня жили в страхе, что судьба отнимет у них подарок, которого они так долго и горячо ждали. К счастью, судьба смилостивилась, и в пятницу утром Галя признала сына здоровым и годным к отправке к бабушке и дедушке.

Но возникла новая опасность. Научным руководителем Андрея был член-корреспондент Академии, очень занятой человек. Они должны были обсудить с Андреем окончательное содержание диссертации еще в понедельник. Но занятость руководителя заставляла дважды переносить их встречу, и в конце концов он назначил ее на 11 часов в пятницу. В ту самую пятницу, когда у них был самолет в Таллин. О том, чтобы просить перенести встречу, Андрей не мог даже подумать – руководитель был нрава крутого, и такая просьбы могла привести к печальным для Андрея последствиям. Но начнется ли она вовремя и сколько времени займет, Андрей не знал. А ведь ему надо было еще успеть вернуться в Биберево (близкий свет!), переодеться, взять сумку с вещами и ехать на встречу с Галей у метро Юго-Западная, откуда отходили автобусы во Внуково. Они договорились встретиться там без четверти пять. Галя же должна была еще днем отвезти сына к родителям Андрея и дать им все указания по кормлению ребенка, прогулкам, одежде и так далее, словом, указания, которые любая мать в такой ситуации неминуемо будет долго и пространно давать.

Поначалу пятница складывалась удачно. Ребенок выздоровел, Андрей с утра уехал в университет с пожеланием от Гали «ни пуха…», а Галя, собрав большую сумку того, что, по ее мнению, могло понадобиться малышу, отправилась в Орехово «сдавать» сына бабушке и дедушке.

У Андрея тоже все сложилось удачно, хотя он, конечно, все время был «на нервах», боясь, что руководитель сильно опоздает, или что беседа затянется дольше, чем ему позволяло время. Он мне потом признался, что не столько слушал рассуждения руководителя по поводу его диссертации, сколько украдкой поглядывал на часы и мучительно думал о том, что делать, когда время закончится, и оставаться далее в университете будет означать потерять столь ожидаемую поездку.

Но все обошлось благополучно. Руководитель опоздал всего на полчаса, а их беседа прошла вполне успешно и закончилась около трех дня. Окрыленный Андрей понесся домой в Биберево – казалось, что теперь между ними с Галей и Таллином ничего не стояло. Мечта обещала стать реальностью через несколько часов.

Андрей приехал без приключений домой, и у него даже осталось время быстренько принять душ и выпить чаю с бутербродом – на капитальную еду времени уже не оставалось. Он взял сумку, достал из стола и положил в карман билеты и перфокарту, на которой Михкель подробно написал всю информацию, еще когда они с Уйле ночевали в Биберево, и счастливый отправился на встречу с Галей у метро Юго-Западная.

Галя, конечно, немного запоздала, но им повезло – как раз, когда она появилась из подземного перехода, началась посадка на экспресс во Внуково. Они смогли не только в него попасть, но даже найти два места в самом заднем ряду. Автобус тронулся. Они были так счастливы, что им хотелось целоваться. Но в те времена прилюдные поцелуи не были так приняты, как сейчас. Однако это не уменьшило их радостно-приподнятого настроения. Они были в состоянии эйфории. Сейчас, когда для многих даже поездки за рубеж стали достаточно обыденным явлением, трудно себе представить, насколько радостным и необычным событием была для них эта поездка – поездка в другую республику Союза, в уголок Европы, в город, о котором они много слышали и в котором мечтали побывать.

Но судьба готовила им жестокий удар. Сунув руку в карман, чтобы достать деньги для оплаты проезда, Андрей случайно вытащил и перфокарту, где должна была быть вся информация о том, как им добраться до Лембергов. Он мельком глянул на эту карту и обомлел. Это была не та карта. В то время многие использовали такие карты для различных записей, и Андрей не был исключением. У него в столе лежало несколько таких карт с разными записями и данными. И он в спешке и эйфории взял и положил в карман не ту.

Масштаб катастрофы дошел до них не сразу. Вся трагичность ситуации стала им ясна, когда Андрей вывернул все карманы в надежде найти еще одну перфокарту, которой там, конечно, не оказалось.

И вот представьте их состояние. Автобус экспресс мчит их во Внуково, где уже чуть больше, чем через час они должны сидеть в самолете, летящем в Таллин. А дальше? Первым их порывом было выскочить из автобуса и мчаться назад в Биберево за заветной перфокартой. Но безнадежность такой затеи тут же стала очевидной. Они уже были за пределами окружной дороги. И где здесь поймать такси? И сколько будет стоить поездка в Биберево и назад в аэропорт? Наверняка больше, чем все остатки сбережений, которые они взяли с собой. Но главное, конечно, время. Было ясно, что обернуться домой и обратно во Внуково до вылета самолета не было никакой возможности.

Поменять рейс на более поздний? Тоже безнадежно. Двух мест никто им не найдет – все билеты на эти праздничные и предпраздничные дни раскупались заранее и мгновенно. Не зря же Андрей вставал дважды в пять утра и стоял несколько часов в очереди у авиакасс, чтобы достать заветные билеты.

Все это они в бессвязной беседе уяснили довольно быстро. А автобус продолжал свое неумолимое движение к аэропорту. Тогда они обратились к своей памяти. Но, увы. Они не могли вспомнить ничего. Встреча с эстонцами в Биберево была почти три месяца назад. И тогда вопрос о том, где живут их друзья в Таллине и какой у них телефон, выглядел чистой абстракцией. Андрей, правда, звонил в Таллин один раз около месяца назад, но вспомнить телефон он не мог.

На минутку возникла мысль о справочном бюро, но…. Где же вы в те времена могли ожидать найти работающее справочное бюро в канун майских праздников? Кроме того, как быстро выяснилось, они не помнили даже фамилии своих таллиннских друзей. Если те и упоминали ее один-два раза, то в памяти она не зацепилась. А что там было написано на перфокарте, они даже внимательно и не читали (Галя, видимо, не читала и вовсе), поскольку считали, что прочтут, когда это реально понадобится.

Отчаяние, которое их охватило, можно себе представить. Столько мечтать, положить столько сил и денег, несколько раз отчаиваться, волноваться и… оказаться у разбитого корыта, когда счастье было уже почти в руках. Несколько минут они ехали молча, переживая постигшее их несчастье. Особенно мучился Андрей, поскольку взял не ту перфокарту именно он. Ему было обидно и за себя, и за то, что он доставляет такое разочарование любимому человеку. Галя это чувствовала и жалела Андрея, но понимала, что слова утешения сейчас неуместны.

Потом, рассказывая эту историю мне, они признались, что их мучило еще и то, что полное счастье от полного (как им казалось в тот момент) провала отделял пустяк – пять цифр. Если бы они помнили телефон квартиры Лембергов (в те годы в большинстве городов были пятизначные номера телефонов), то они позвонили бы им по прилете в аэропорт Таллина и все остальные сведения о дороге и адресе моментально бы получили. Но они его не помнили. Пять цифр! Крохотный кусочек информации. Но его нет и – крах надежд.

И все-таки, при самом подъезде к аэропорту, они придумали хоть очень хлипкий, но все же план.

Заветная перфокарта была в квартире в Бибирево. Квартира была, естественно, тщательно заперта. У каждого из них было по набору ключей. Но Галя, когда отвозила ребенка к родителям Андрея, решила, что нечего перегружать сумочку тяжелой связкой – ведь они вернутся с Андреем вместе, а потом, забирая сына, она заберет назад и ключи.

Итак, попасть в квартиру можно, но… Дедушка уже вообще не выходил из дома, а бабушка с трудом выходила лишь до ближайшего магазина. Просить ее ехать из Орехово в Биберево было совершенно невозможно.

Но рядом с домом, где жили старики, в старом деревянном доме, который все никак не собирались снести и в котором не был телефона, жил приятель Андрея по тем временам, когда еще до переезда к Гале он жил с родителями. Этот приятель был теперь их единственной надеждой. Надо было позвонить из Внуково старикам, объяснить все маме Андрея и попросит ее сходит к приятелю Андрея, дать ему ключи и умолить того поехать в квартиру в Биберево, где он пару раз бывал в гостях, и ждать звонка Андрея уже из Таллина.

Шанс на успех был мал. Поймет ли мама, что случилось и насколько это серьезно? А вдруг она откажется давать ключи чужому человеку? Сумеет ли убедить приятеля сорваться и ехать открывать чужую квартиру на другом конце Москвы? И, главное, застанет ли она этого приятеля дома?

Шанс был мал, а риск велик. Ведь у них было только две возможности. Сдать так трудно доставшиеся Андрею билеты (с существенной потерей денег, поскольку оставалось уже мало времени до отлета) и остаться без поездки, или лететь. Но в случае неудачи с приездом приятеля в их квартиру, они оказывались в очень сложном положении. В чужом городе, без пристанища (без брони добыть место в гостинице в те времена даже не в праздники и не в таком месте, как Таллин, было абсолютно невозможно), без достаточных денег им грозили четыре ночевки на вокзале.

И все же, мысль о том, чтобы сдать билеты и возвращаться домой ни с чем, была для них неприемлема. Пока был шанс, они дружно решили рискнуть.

Но решение – решением, а его еще надо было реализовать. Прежде всего надо было дозвониться к Андрею домой. Это могло быть не просто, поскольку мама Андрея (как многие пожилые женщины) любила поболтать со знакомыми по телефону. К тому же – из четырех телефонов-автоматов работали только два и к ним стояли очереди. А время поджимало. Диктор в аэропорту неоднократно объявлял, что идет регистрация на их рейс. Когда он объявил, что регистрация заканчивается, Андрей, наконец, попал в кабину. Ему повезло – мама была дома и сразу взяла трубку. Но объяснить ей, что происходит и что от нее требуется было очень трудно. Мешала плохая слышимость, ее плохой слух, и главное – необычность просьбы. Она непрерывно задавала какие-то неуместные вопросы, Андрей в который раз начинал свой рассказ с начала, а в дверь кабины уже стучали нетерпеливые люди, дожидавшиеся своей очереди. К тому же – регистрацию на их самолет могли уже прекратить.

Словом, Андрей повесил трубку так и не уверенный, что мама все поняла правильно и попытается сделать то, что он просил. К стойке регистрации они бежали, расталкивая окружающих, и все-таки успели в самый последний момент.

Самолет вылетел вовремя. Но для них полет был совсем не таким, как они его представляли в мечтах и разговорах. Мысли обоих крутились вокруг одних и тех же вопросов. Поняла ли мама Андрея, что надо сделать? Застанет ли она приятеля дома и захочет ли он тащиться в предпраздничный вечер через всю Москву? Тут Андрея с опозданием осенило, что надо было просить маму найти приятеля позже, даже если его нет дома сейчас, и попросить поехать к ним в Биберево утром. Одну ночь они как-нибудь бы перетерпели, а утром стали бы регулярно звонить к себе домой. Шансов на успех в таком случае было бы значительно больше, но… В путанном разговоре с мамой эта простая мысль просто не пришла Андрею в голову. И это усугубляло его мучения и чувство вины.

Так они и летели полтора часа, с настоящим страхом ожидая момента, когда они позвонят из аэропорта Таллина в свою квартиру и никто им не ответит. Дорога в Таллин, которую они предвкушали столько времени, была катастрофически испорчена. И все из-за пяти цифр – крохотного кусочка информации!

Но у этой истории хороший конец. В чистом и уютном аэропорту Таллина оказались прекрасно работающие телефоны автоматы с Москвой, и позвонить в свою квартиру в Биберево оказалось гораздо легче, чем из Внуково родителям. И, о чудо, приятель был там. Оказалось, что мама Андрея его застала дома. И хотя объяснить толком, что случилось, она не могла, ключи она приятелю отдала, и он понял, что должен срочно поехать на квартиру в Биберево.

Остальное, как говорится, было делом техники. Через пару минут у них уже был телефон Лембергов и вся информация о том, как до них добираться, а меньше, чем через час, они уже звонили в дверь их квартиры.

И, конечно, были и кофе, и «Старый Таллин», и разговоры далеко за полночь. А бутылку «Старого Таллина», которую им при расставании подарили Лемберги, Андрей и Галя (хотя это и была по тем временам величайшая ценность в Москве и хотя подарки не принято передаривать) преподнесли как сувенир приятелю, который их спас.




ИСТОРИЯ вторая


Эта история произошла уже лично со мною. Она началась почти так же, как и первая. Катаясь на горных лыжах на Кавказе, я познакомился с приятной супружеской парой из Свердловска Аней и Олегом, с которыми мы жили в одной гостинице.

Ребята были примерно на десять лет моложе меня, но у нас быстро нашлись общие интересы. Они увлекались бардовской песней и очень интересовались моими рассказами о бардах 60-х годов, которых я лично знал. Интересовались они, конечно, и записями песен этих бардов.

Вскоре выяснилось, что мы летим обратно одним рейсом (они летели через Москву) и что у них самолет в Свердловск только на следующий день. Правда, проблемы, где остановиться в Москве, у них не было, но по прилете мы провели полдня в моей квартире. Они могли не только насладиться уникальными записями, которые у меня были, но и записать себе несколько лучших пленок. У меня тогда стояли два магнитофона, и можно было слушать и копировать записи одновременно. Так что они поздно вечером увезли хорошее пополнение своей коллекции песен Якушевой, Визбора, Городницкого.

В разговорах выяснилось, что у них (как и у Лембергов в первой истории) есть своя трехкомнатная квартира и они живут там одни. Поскольку по тем временам это была редчайшая ситуация, все празднования их туристско-песенной компании проходили у них. При этом ни одна встреча не проходила без песен. Особенно они подчеркивали, что новогоднюю ночь всегда проводят у них, и вкусно рассказывали о том, как они начинают праздновать еще в девять вечера 31-го, а расходятся только вечером 1-го. И, конечно, они горячо и искренне приглашали меня приехать к ним как-нибудь на пару дней.

Все это было мне очень близко по духу, но шансов попасть в Свердловск у меня практически не было – организации, куда меня заносило в командировки несколько раз в год, были в других городах. Тем не менее, их домашний телефон я взял и обещал при случае заехать. Телефон я, конечно, положил в домашнюю телефонную книгу и, в общем-то, об этой истории забыл. А зря.

Чаще всего я ездил в те годы в командировки в Иркутск. Там жил мой друг и коллега Эдик. И вот, буквально в конце того года, когда в феврале мы познакомились с Аней и Олегом, меня призвали оппонентом на какую-то защиту в Иркутск. Защита была назначена на 28 декабря. Поскольку я понимал, что после защиты без существенных возлияний не обойдется, я решил, что 29-го я после этого высплюсь, потом поговорю с Эдиком о делах научных и ненаучных, а полечу назад 30-го декабря утром. Самолет был очень удобным. Он вылетал из Иркутска в 5 утра по Москве (в 10 по местному времени) и прилетал в Домодедово с промежуточной посадкой в Омске где-то в 12 дня. Таким образом, у меня оставалось еще время сделать дома кое-какие дела и днем 31-го отправиться в Избу.

Про Избу можно было бы написать много. Это была, действительно, деревенская изба недалеко от станции Морозки по Савеловской дороге. Мы снимали эту избу на всю зиму, поскольку хозяева жили в Москве, и это был наш клуб с ноября по март. В ноябре мы приезжали первый раз, снимали с чердака спальные мешки, старую одежду, старые лыжи, миски и кастрюли, и, что самое главное, составные части двух—ярусных нар. Мы собирали нары, и Изба была готова к нашим набегам каждый уикенд. В Избе мы праздновали все праздники, а также дни рождения, который приходились на этот период.

К рассказываемой истории Изба имеет самое прямое отношение. Как всегда, мы собирались встречать Новый Год в Избе. Это, поверь мне, во много раз лучше, чем сидеть где-нибудь в гостях и начинать бороться со сном где-то часа в четыре ночи, с нетерпением ожидая, когда наступит 6 часов, заработает транспорт, и можно будет ехать домой.

В Избе ехать никуда было не нужно – спальный мешок лежит на нарах. Но спать мы редко ложились раньше семи—восьми утра— слишком много было развлечений. Мы пели под гитару, ходили в гости в соседнюю компанию, катались на санках по обледенелой улице, возвращались в избу, чтобы выпить горячего глинтвейна, и снова шли кататься, петь – словом наслаждаться жизнью. Иногда мы ближе к полуночи уходили в лес (он был рядом), разжигали костер и под звон новогодних курантов из транзисторного приемника выпивали по кружке шампанского прямо среди заснеженных елей. А потом уже шли есть и пить дальше в Избу.

Я так подробно описал прелести новогодней ночи в Избе, чтобы было понятно, во- первых, почему я стремился назад в столицу, хотя можно было отпраздновать и в Иркутске, а во-вторых, чтобы было понятны мои мучения в конце истории.

Итак, я собирался прилететь из Иркутска 30-го днем и утром 31-го ехать в Избу. Да, я собирался прилететь 30-го, но… Когда я приехал в иркутский аэропорт, я застал там невеселую картину. Он был буквально забит народом. Аэропорт был старый, и сидячих мест в маленьком зале было совсем мало. А самолеты не летали – из-за тумана аэропорт был закрыт. О том, чтобы найти сидячее место, нечего было и мечтать. Даже удобные места, чтобы стоять, прислонившись к стенке, все были заняты. Я кое-как пристроился где-то в углу. Мой рейс откладывался до 8 часов Москвы. Потом его отложили еще на три часа, потом – на четыре. Его все время откладывали на такой небольшой срок, что съездить в город было невозможно.

Ситуация была мучительная. На улице сильный мороз и туманный влажный воздух буквально обжигают лицо. Не погуляешь. А в зале ожидания – теснота, духота, вонь. И не уедешь хотя бы пообедать – могут мгновенно объявить посадку и отправить рейс. Словом, ситуация была мерзейшая.

Где-то вечером нас все-таки отпустили. Отложили рейс до девять утра следующего дня. Поехал назад к Эдику – отдохнуть после мучительного стояния в душном зале около 10 часов и прийти в себя.

Утром я собирался снова ехать в аэропорт. Мудрый Эдик посоветовал мне, если ситуация будет продолжаться в том же духе, не мучиться, а сдать билет и вернуться к нему. У них тоже собиралась компания встречать Новый Год и можно было неплохо провести время. Я взял этот вариант на заметку и отправился в аэропорт.

Ситуация в аэропорту слегка изменилась. Мой рейс долго не объявляли, но где-то ближе к одиннадцати все-таки объявили задержку до двух дня. Я решил, что подожду до этого срока и, если, снова объявят задержку, сдам билет и встречу Новый Год в Иркутске. Конечно, делать мне это очень не хотелось, поскольку я рвался в Избу.

Поначалу казалось, что Судьба все-таки идет мне навстречу. Не в два часа, а ближе к трем объявили посадку на мой рейс. Я занялся арифметикой и посчитал, что по московскому времени я могу оказаться в Домодедово где-то в пять вечера (при благоприятном стечении обстоятельств). А значит, мог успеть забежать домой, переодеться и ехать в Избу часам к девяти вечера. Это было совсем не так плохо, и я взбодрился.

Но события развивались очень медленно. Пассажиры нашего рейса собрались у выхода на летное поле (никаких посадочных труб в этом заштатном аэропорту, конечно, не было) и стояли без движения почти час. Что там происходило у летчиков и диспетчеров, мы не знали. Но стояли. Все хотели на Новый Год попасть домой. А шанс все еще был.

Наконец, нас выпустили на поле и повели к самолету. Все это происходило ужасно медленно. Потом мы расселись по местам, и бортпроводницы начали нас пересчитывать. Делали они это несколько раз – что-то у них там не сходилось. А время шло.

Где-то в половине пятого мы, наконец, взлетели. Все вздохнули с облегчением. По Москве еще не было двенадцати дня, так что все рассчитывали попасть домой задолго до боя курантов. У меня, правда, положение было хуже. Но я все еще, непрерывно рассчитывая и пересчитывая часы, надеялся попасть в Избу до заветной полуночи.

Полет проходил спокойно, и примерно через три часа нас ждала короткая посадка (плановая, по расписанию) в Омске. И тут нас ждал новый удар. Еще в самолете нам объявили, что дальше мы сегодня не полетим – не принимает Москва. Нас всех прямо от трапа отвезут в гостиницу. Так и произошло.

Гостиница оказалась бараком в паре сотен метров от здания аэропорта. Тусклые лампочки в коридоре, тусклая без абажура лампочка под потолком номера. В номере две железные кровати, какие стоят в солдатских казармах, грязный безо всякой скатерти, или клеенки стол и один (хотя номер на двоих) стул.

Мрачнее не придумаешь. Моим «сокамерником» оказался мрачный сибиряк из лесорубов, который непрерывно грязно ругался и все жалел, что не захватил бутылку водки. На двери в конце коридора с надписью «Буфет» висел огромный замок, поэтому рассчитывать достать хоть какого-нибудь алкоголя для встречи предстоящего праздника не приходилось.

Я с тоской пытался читать книгу (я, как всегда, летал с сумкой, поэтому у меня все было с собой), но лампочка под потолком была настольно тусклой, что я скоро это дело бросил, боясь испортить глаза. Лег на постель поверх солдатского одеяла и ругал себя за то, что не сдал билет утром и не вернулся к Эдику. Впрочем, как я пытался рассказать выше, в иркутском аэропорту все складывалось так, что казалось – вот-вот мы нормально улетим, и все утрясется. Утряслось, но вот таким образом.

Пока я предавался этим грустным размышлениям, в коридоре послышался какой-то шум. Постепенно стало возможным различить выкрики «Где тут с московского рейса? Выходите, Москва открылась, рейс вылетает!».

Из номеров выскакивали люди, на ходу одеваясь, и спешно запрыгивали в автобус (тот, который привез нас в гостиницу), стоявший у входа. Нас привезли к трапу, и мы снова разместились на своих местах в салоне самолета. Самолет на удивление быстро взлетел.

Было где-то около пяти вечера по Москве. От Омска до Москвы три часа лета. Я вновь погрузился в вычисления и понял, что заехать домой, а потом ехать в Избу я уже не успеваю. Но мне пришло в голову, что, в сущности говоря, ехать домой мне совсем и не обязательно. Вся туристская и футбольная одежда была у меня (как и у большинства) в избе. А, прилетев в Домодедово где-то около восьми, я вполне могу добраться до Савеловского вокзала к десяти (метро там тогда еще не было), попасть, если повезет, на какую-нибудь электричку в десять тридцать и успеть (час езды от Савеловского вокзала и полчаса ходу от станции) к бою курантов и новогодним тостам. Вся эта перспектива меня очень вдохновила, и я предался радужным мечтам.

Вернул меня к реальной жизни голос командира корабля. Оказалось, что Москва опять закрылась, и мы садимся в Свердловске.

В Свердловске наш рейс садиться не был должен, поэтому никакой гостиницы для нас предусмотрено не было. Нас просто отвели в зал ожидания. А по хриплому радио удалось разобрать, что наш рейс задерживается до семи утра Москвы.

Обстановка оказалась много хуже, чем в Омске. Там хоть была кровать и возможность поспать в тепле. Здесь же – большой почти пустой зал ожидания с тусклыми лампочками под потолком. Жесткие неудобные кресла. И, самое главное, сильный сквозняк – выход на летное поле и к транспорту в город были, естественно, в противоположных стенах зала и закрывались неплотно. Поэтому по всему залу гулял пронизывающий ветерок – на улице-то было где-то около 20 градусов мороза!

Да, это была та еще обстановка! Заснуть трудно потому, что жестко, неудобно, а, главное, холодно. Читать трудно, поскольку темно. И голодно – я ведь не ел с утра. Я подошел к небольшому мрачному буфету. Удалось взять стакан похожего на помои кофе с молоком и бутерброд с засохшим куском сыра. Больше в буфете ничего не было. Об алкоголе, который бы сейчас очень не помешал, чтобы согреться, не было и речи. Пока пил свой кофе, слышал, как трое подвыпивших грузин грязными словами ругают продавщицу. Продавщица, вероятно, от обиды и расстройства, закрыла буфет и ушла. Больше источников пищи в аэропорту не было.

Вот тут и наступает момент, ради которого написан этот рассказ. Ведь в сорока минутах езды от этого мерзкого холодного и темного залы находилась квартира моих знакомых. Тех самых горнолыжников и любителей бардовской песни. В сорока минутах! Я даже вспомнил, как они говорили, что к ним легко добираться, поскольку в двух шагах от их дома находится кольцо троллейбуса, идущего в Толмачево (так называется аэропорт в Свердловске).

Представляете? Было где-то около десяти вечера по местному времени. Мне предстояла долгая и мучительная ночь. А в сорока минутах – просторная квартира, веселая молодежная компания, в которой мне были бы рады, шампанское, музыка, наконец, просто тепло и еда, которых мне так не хватало. Компания, где я мог бы прекрасно встретить Новый Год и интересно провести ночь. Чего же не хватало?

Все того же жалкого кусочка информации. Пяти цифр телефона Ани и Олега. Ибо, конечно, я этого телефона не знал и с собой у меня его не было – он лежал в междугородней записной книжки возле телефона в моей квартире. Я не планировал оказаться в Свердловске, а потому о том, чтобы взять его с собой, даже и не подумал.

Пять цифр! И вон, у выхода из зала несколько телефонов-автоматов. От нечего делать я смотрел на людей, который стояли, ожидая своей очереди, входили в кабинки, выходили… Ах, если бы я знал эти пять цифр! Но я их не знал.

И я провел мучительную ночь, то впадая в дремоту, то просыпаясь от холода. Прошел Новый Год по свердловскому времени. Потом прошел Новый Год и по московскому времени, а я то сидел в полудремоте, съежившись и ожидая медленно приближавшегося утра, то вставал и ходил по залу, чтобы хоть немного согреться.

Конец поездки обошелся без дальнейших приключений. Нас вовремя позвали на посадку, посадили в самолет, и через примерно три часа мы благополучно приземлились в Домодедово. Не заезжая домой, я поехал прямо в Избу и попал туда где-то после обеда. Так что вечер первого января и даже футбол второго я имел.

Но воспоминание об ужасной длинной и холодной ночи в полутемном зале ожидания в сорока минутах от всех соблазнов вечеринки у моих знакомых, куда я не мог попасть из-за незнания несчастных пяти цифр, осталось надолго.

Вот вам и цена информации.



Нил Овадда Из серии «Невыдуманные истории»




ЗАПИСКИ ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ


В 60-е годы автору этих строк судьба подарила возможность побывать в экспедициях в нескольких местах, где, как тогда было принято говорить, происходили чудеса космической эры. Одним из этих мест был Капустин Яр – полигон, где проводились пуски ракет, в том числе, геофизических и метеорологических. Несколько случаев, которые произошли со мною в этих экспедициях и стали темой приводимых ниже рассказов.



Пьяница поневоле



Моя первая экспедиция в Капустин Яр была в июне 1959 года. Я участвовал в пусках геофизических ракет, поднимавшихся до высоты около 200 км. Научные приборы устанавливались в специальном продолговатом контейнере длиной около двух метров, который, в свою очередь, помещался в устройстве в виде трубы, укрепленной на боковой поверхности ракеты. В полете приборный контейнер отстреливался и отлетал от ракеты на некоторое расстояние. Таким образом, измерения проводились в чистой атмосфере. Потом контейнер опускался на землю на парашюте. Последующие поиски этого парашюта и деление (честное) найденных сокровищ (сама парашютная ткань, капроновые стропы, различные металлические детали) между участниками экспедиции могли бы стать темой отдельной истории, но… «вернемся к нашим баранам».

Итак, обстановка: жаркий июньский день в степи. Идет подготовка к пуску. Ракета лежит на лотке, который еще не поднят. Труба, в которую устанавливается контейнер, находится в горизонтальном положении относительно недалеко от земли. Специалисты возятся с контейнером, проводя последние операции и тщательно протирая его спиртом – ведь измерения масс-спектрометрами и манометрами требуют идеальной вакуумной чистоты.

И вдруг кто-то обращает внимание на то, что легкий ветерок бросил горстку пыли в трубу, которой предстоит в ближайшие минуты принять драгоценный контейнер. Вот тебе и вакуумная чистота! Что же делать? Военные торопят – скорее вставляйте контейнер в трубу, поскольку надо поднимать лоток (то есть, ставить ракету вертикально). Но как же быть с вакуумной чистотой? Появляется идея – кто-то не слишком полный должен залезть в трубу и срочно обработать ее спиртом. Этим «кем-то» оказываюсь я, как самый молодой и достаточно худой.

Труба имеет диаметр около метра и открыта только с одной стороны. С другой стороны – стенка. Я залезаю головой вперед в трубу, лежа на спине. На живот мне ставят большую плошку со спиртом и дают в руки много белой батистовой ткани. Я продвигаюсь внутрь трубы до упора и начинаю, макая тряпочку в плошку, тщательно протирать стенки трубы. Дело движется медленно, поскольку труба узкая, и двигаться в ней трудно, а сделать я все по причине молодости стараюсь хорошо.

На улице, напомню, июньская жара – безоблачное небо и жгучее Солнце. Сначала мне работа казалась несколько утомительной. Однако постепенно я обнаружил, что мне не так уж и плохо. И настроение хорошее, и даже хочется петь. Впрочем, петь в трубе не получилось – акустика не та. Но работу я постепенно довел до конца. Во-первых, плошка опустела, а, во-вторых, я дополз до открытого конца трубы. Мне в этот момент показалось, что труба слегка покачивается. Я даже с некоторым удивлением подумал, что про меня забыли, а ракету вместе со мною в трубе поднимают в стартовую позицию. Я даже подумал, не улететь бы в космос. До полета Гагарина было еще два года. Но голоса других участников экспедиции слышались поблизости, и я успокоился. Я начал радостно вылезать из трубы, хотел легко спрыгнуть на землю, но… почему-то упал. И, вообще, почувствовал себя как-то странно. Срочно хотелось чего-нибудь съесть.

Вероятно, все уже поняли, что случилось. При такой жаре спирт испаряется очень быстро. А я еще старательно размазывал его по внутренней поверхности трубы. Естественно, он весь перешел в парообразное состояние и этим самым паром я и дышал около двадцати минут. По оценкам окружающих я принял таким образом в себя без закуски не меньше ста граммов чистого спирта. А я в те времена водки вообще не пил. Не удивительно, что мне стало, как говорится, слегка не по себе, а, говоря попросту, я был пьян. Но, наука требует жертв.



Иголка в стоге сена



В 1960 году со мной в Капустином Яре произошел еще один случай, о котором стоит рассказать. Тем более, что тем, что произошло, я в определенной мере горжусь.

Чтобы было понятно, что произошло, необходимо пояснить, что пуски геофизических ракет проводились на так называемой четвертой площадке. Примерно в двадцати километрах от четвертой площадки была вторая площадка, где ракет не пускали, но были гостиница, столовая и техничка. В последней, собственно, и шла подготовка научных контейнеров к будущим пускам. Пропускная система на полигоне была очень строгой. Приехав в городок, вы получали пропуск в комендатуре, а уезжая сдавали и получали разовое разрешение на выход. Пропуск представлял собой картонный квадрат с соответствующими надписями и значками, дающими владельцу право попадания на те, или иные объекты (площадки).

Мы с моим давним соратником по турпоходам и помощником по работе Сергеем жили (как и все участники нашей экспедиции) на второй площадке. Она представляла собой несколько построек, стоящих в голой степи, и была формально обнесена колючей проволокой. Но только формально, ибо в проволоке этой была дыра, через которую можно было свободно выбраться в степь. Мы с Сережей любили туда выбираться и бродить, обсуждая наши (тогда весьма грандиозные) планы будущих экспериментов, наши дела туристские и даже читая стихи. Выпивка, или другие развлечения в гостинице, нас не очень вдохновляли.

Экспедиция подходила к концу. На научном контейнере стоял первый экземпляр нашего прибора, который по нашим наполеоновским планам должен был в корне изменить всю проблему изучения химических реакций в ионосфере. И вот, работа закончена, контейнер увезен на четвертую площадку. Пуск состоится ночью, и мы где-то вечером должны ехать туда вместе с остальными. А пока мы только что пообедали и счастливые и полные мечтаний выбираемся через знакомую дырку в проволоке и идем через степь прямиком, обсуждая наши планы.

А планы у нас прекрасные. Мы попали «в обойму» участников ракетных пусков и мечтаем о новой экспедиции. Но это – осенью. А завтра утром мы садимся в поезд (у нас уже есть билеты) и возвращаемся в Москву. И еще через день уезжаем в поход на Саяны с группой студентов, которая у нас сложилась за прошедшие полгода. Как говорил поэт, «планов громадье». И мы молоды. Не удивительно, что мы безумно счастливы.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66646662) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения